Роксана Бабаян: "Мужчину исправить невозможно"

Изысканные манеры, безупречный стиль и интеллигентность. Её хиты из 90-х до сих пор звучат на радио и ТВ, а её чувству юмора завидует сам Александр Ширвиндт. У нас в гостях народная артистка России Роксана Бабаян.

– У Вас всегда был свой оригинальный стиль и в одежде, и во внешности. Вы сами выбирали свой образ?

– Всё, что происходит во мне, я делаю сама. Всё, что касается моего личного пространства, я всё решаю сама. И потом, с Михал Михалычем Державиным в этом смысле мы были очень похожи. При всей нашей разности. Главный принцип – лучше не больше, а качественнее и гармоничнее. Вещь может быть очень красивой, но, если ты её наденешь, она не будет иметь никакого к тебе отношения. Это надо понимать и чувствовать. Многие обращают внимание на принты и лейблы, но иногда можно совершенно по-другому определять себя.

– В период дефицита Вы были всегда очень стильной на сцене. Как у Вас это получалось?

– Из лоскутков шили.

– Сами?

– Ну что вы? Я находила людей, которые из кусочков могли создать шикарное платье, брючный костюм. Как правило, эти люди становились моими друзьями. Была такая история, что раз мы – советские, то считали, что всё у нас должно быть аскетичным, но я приезжала и опровергала этот миф своими нарядами, отношением к музыке, своим поведением.

– Как Вы пережили период пандемии?

– Это была для меня трудная история. Я не поехала на дачу – осталась в Москве, переделала те вещи, на которые раньше не хватало времени. Посмотрела что-то, почитала.

– Вы очень любите гостей. Одиночество Вас угнетало?

– Одиночество – это психологическое состояние. Есть люди, которые существуют в большом коллективе, но они одиноки. Многие этого боятся, поэтому предпочитают шумные компании, гостей, всё то, что заполняет пустоту, нивелирует одиночество. Я отношусь к этому с пониманием. Человек одинок по сути, он существует в большом пространстве, у него активная жизнь, но, когда он остаётся сам с собой, становится таким, какой есть. Многие этого боятся, а одиночества не надо бояться, надо принимать то, что к тебе идёт. А лежать и страдать... Во-первых, это смешно, во-вторых, мало что компенсирует. Я отношусь к этому спокойно. Я могу быть в большом пространстве, но могу быть и одна.

– Как к Вам пришло понимание того, что одиночество – это не страшно?

– Человек одинок по сути: он рождается одиноким и уходит одиноким. Многое зависит от того, как ты относишься к жизни. Человек – личность индивидуальная, сам с собою. Ему нельзя объяснить то, чего он не хочет слышать, нельзя его сделать счастливым насильно. У каждого есть своя жизненная линия, и каждый наш день даёт нам возможность менять себя, двигаться вперёд, смотреть, где ты себя расквасил.

– В детстве вы жили в частном доме. Хозяйство у Вас было?

– Нет, не было. Мой дед был полковником, его брат тоже был военным – полковник медслужбы. Они прошли через суровые вещи, и у них был один дом на двоих. Огромный дом. Мы с двоюродными сёстрами и братьями ходили через шкаф друг к другу.

– Как Ваша семья оказалась в Ташкенте?

– Мой дед – военный строитель, а дед Сурен – военный врач. В войну они оба дошли до Румынии, поэтому им дали большой дом в Ташкенте. В одной половине жил дядя Сурен и его дети – Надя и Маргарита, а во второй – мы.

– Как после окончания технического вуза Вас почти сразу же взяли в профессиональный оркестр…

– Так сложилось, что в Ташкент приехал легендарный джазмен Эдди Рознер с оркестром. Человек, который в 1944 году давал концерт в абсолютно пустом зрительном зале для одного слушателя – Иосифа Сталина. А мама прекрасно знала Рознера – она была в Совете композиторов Москвы. В общем, мы пошли к нему в филармонию. Мама меня ему представила, Рознер попросил спеть. Я исполнила ему какую-то джазовую композицию, потом спела колыбельную, и он сказал: «Роксана должна петь». Но мне предстояла защита диплома. «Защитишь диплом – прилетай! Поедешь на гастроли», – заявил он мне. И, чтобы не расстраивать отца, я сделала всё тихо. Защитилась и сказала ему, что еду отдыхать. И я рванула к Эдди Игнатьевичу. Меня прекрасно встретили в его семье…

– Как папа узнал?

– У меня было всего две репетиции, и мы отправились на гастроли. Приехали в Железноводск, где всегда отдыхал мой папа, так как у него были проблемы с желудком. А Эдди Игнатьевич, чтобы вы понимали, в конце афиши написал и мою фамилию. Папа любил музыку, обожал Рознера, и тут видит мою фамилию на афише. Он едва не упал в обморок, пришёл к Эдди Игнатьевичу и стал возмущаться, а Рознер ему и говорит: «Роксаночка должна петь. Вы сломаете её судьбу, если не позволите ей этого». Но у меня же было распределение… Тогда было с этим очень строго.

– А потом Вы попали в легендарный оркестр Орбеляна…

– Меня же вернули, прошло некоторое время, я уже семь месяцев работала в архитектурной мастерской, когда в Ташкент приехал Константин Орбелян. И мама вновь поучаствовала в моей судьбе, знала, что я задыхаюсь, и меня забрали. Отец снова не знал, но потом я ему позвонила, мы поговорили, и он понял, что против лома нет приёма. Это была стихия…

– Кстати, о стихиях. Вы помните землетрясение 1966 года?

– Конечно.

– Как это было Вашими глазами?

– Все те дворы, о которых я рассказывала, оказались разрушены. Некоторые даже не проснулись – это же произошло ночью. Я хорошо помню, как люди бежали кто куда в чём были. Нас переселили в жуткие многоэтажки в дальних районах. У нас было несколько комнат, но это всё равно было кошмаром. Это была катастрофа, землетрясение разрушило старый Ташкент. Многие люди уехали к родственникам.

– Как долго оно длилось?

– Трясло не один день… Город колбасило долго – никто не знал, что будет. Это была стрессовая ситуация, трагическая история замечательного, тёплого, уютного и хлебосольного Ташкента. Приехали строители, начали клепать блочные дома. Не было ни автобусов, ни троллейбусов, разрушились привычные дороги, закрылись предприятия.

– Когда Вы смогли успокоиться после случившегося?

– Я-то уехала. Мама сказала: «Уезжай». Буквально взашей меня выгнала. И я уехала к Орбеляну, но сердце-то у меня было там. Привести маму никак я не могла – она не хотела, до последнего упиралась.

– Конкурс в 1976 году в ГДР… Это была Ваша первая поездка за границу?

– Дрезден? Да, первая…

– Что Вас удивило там?

– Я про это даже не думала. Для меня важнее был сам конкурс. В моей профессии главное – ощущение и реакция на то, что я буду делать. Я даже не понимала, что есть риск проиграть.

– Вы ехали только за победой?

– Да! Я хотела и знала, что всё сделаю сама. Мама научила меня великому стратегическому мышлению, плюс техническое образование. В общем, у меня даже сомнений не было, что всё получится. Было просто огромное желание это сделать.

– Пробиться на этот конкурс было трудно?

– Для меня не было слова «пробиться».

– Многие же хотели?

– Я настолько честно существовала в этом пространстве, что Господь мне помогал. Во-первых, я перевела песню на немецкий язык, во-вторых, поскольку я всегда увлекалась джазом, мы были в контексте. В-третьих, я приехала как леди, которая приехала из солидной страны, и ей не стыдно… У меня всё было на пятёрку, в том числе шикарное платье, купленное у спекулянтов, которое стоило бешеных денег.

– Сами ходили по спекулянтам?

– Да, они были всем известны. Помню, платье стоило 500 рублей, а зарплаты тогда были 80-100. Более того, мне надо было два платья.

– То есть 1000 рублей…

– Да, я ехала туда полностью экипированная, и мне хотелось это сделать.

– И Вы это сделали…

– Да, причём сделала так, что об этом говорили. Я получила все премии, а потом организовала для руководителей и участников большой приём. Это был жест доброй воли. Когда же мы пересекались с ними, уже после банкета, они вспоминали с возгласом: «О, Роксана!» В общем, хорошо провели время: поели хорошо и выпили. Хочу сказать, что все конкурсы, которые я выиграла потом, были по той же схеме, причём все приключенческие. Я была единственная, кто поехал на Кубу. И когда кубинский артист Рэмберт Эгуэс узнал, что его песню будет петь русская артистка, он орал, кричал и бился головой об стенку. Он не думал, что человек из Советского Союза может спеть такую песню. Но я смогла…

– Но на Кубу Вы поехали уже опытной артисткой. В ГДР же состоялся Ваш дебют. Как он изменил Вашу жизнь?

– Он мне дал толчок двигаться дальше.

– Первая заграница…

– Я её и не видела даже. Конкурс, второй конкурс, гала-концерт - и домой.

– Как отнесся к Вашим успехам отец? Признал, что был неправ?

– Конечно, он сдался. Мои родители тогда уже жили врозь, поэтому я могла манипулировать этими вещами. Он поцеловал меня и ничего не сказал.

– Хочу поговорить о Вашей паре с Михаилом Михайловичем. Как Вы познакомились?

– Это была какая-то общая история. Мы ехали в Джезказган, мои прежние отношения были на излёте. И этот брак был как «притулиться».

– Вы говорили, что Ваш первый брак был для прикрытия. Кто кого прикрывал?

– Было очень много талантливых ребят, которых Орбелян приглашал из других городов – это была традиция. Отличный парень был и Женя (Евгений Томах, умер 18 сентября 2019 года. – Прим. ред.). К сожалению, его уже нет. Это была очень милая история, я вышла за него замуж. Мы вместе ездили, у него замечательная семья. Последний раз его родителей я видела в Тель-Авиве: у меня были гастроли. Мама у него еврейка, папа – русский. Женя был очень хорошим человеком, но это была временная история, поэтому, когда мы встретились с Михал Михалычем, я была свободна в этом смысле…

– Когда Вы поняли, что Михал Михалыч – это Ваш человек?

– Трудно сказать. Когда происходят, на первый взгляд, неожиданные вещи, они не просто так. На всё воля Божья. Я была тогда свободна, Михал Михалыч был условно свободен. Эта история никому не повредила. Я тогда как раз прилетела с Кубы и должна была лететь в США, но комсомольский начальник мне сказал: «Не полетишь в Джезказган - не полетишь в США». В общем, я вернулась с Кубы, и на следующий день в 8 утра у меня был самолёт в Джезказган. И это было самое замечательное место в моей жизни. Там было много народу – киношники, театралы, в том числе и Михал Михалыч, которого тоже в последнюю секунду буквально позвали в эту поездку.

– В такой огромной компании интересных людей Вы выделили Михал Михалыча…

– Представляете, мы приехали туда, а нас там никто не ждал. И это была самая главная непонятность, которая только может быть в жизни, словно Господь специально для нас с Мишей это устроил, чтобы мы встретились. После Джезказгана через две недели я улетела в Африку на три месяца – у меня были там очень бурные концерты для коренного народа. Я вернулась, и мы опять встретились…

– Вы даже смогли найти контакт с бывшей женой Державина… На чём Вы сошлись?

– На том, что никто ни у кого ничего не отнял. Просто наступает момент, когда всё уходит.

– А ещё интересно то, что Вы сразу подружились с мамой Михал Михалыча. Как Вам удалось найти общий язык со свекровью? Поделитесь секретом.

– Никакого секрета нет. У Михал Михалыча оказалась весёлая, замечательная маман, с юмором. Она такую прошла жизнь! А какой у неё был супруг – звезда Вахтанговского театра! У неё трое детей было… Михал Михалыч был очень привязан к своим корням, он рано потерял отца, и Ираида Ивановна осталась одна с тремя детьми на руках. Михал Михалыч был старшим, потом Анечка и Танюшка. И эта квартира для него была очень дорога. Я это поняла, поняла, что никакие хоромы, которые нам предлагали, не компенсируют ему спокойного, радостного ощущения от того, что он может с четвёртого этажа на второй спуститься в халате и в тапках, чтобы увидеть маму, Таню.

– Александр Анатольевич Ширвинд также играл большую роль в жизни Михал Михалыча. Переживали за то, как он Вас примет?

– Ни секунды. Это не просто идеальные отношения. Это моя родня…

– Вы видели, как рождались их искрометные шутки?

– Конечно! Обычно это происходило у Шурика или у нас. Если я слышала взрывы хохота, сразу шла слушать, что там они напридумывали. Это была такая радостная творческая ситуация. Это было абсолютно органично, это была жизнь.

– Помните, как они придумали легендарную сценку «Эльдар» в честь Эльдара Рязанова?

– Конечно… Эльдар Саныч Рязанов – близкий наш друг, а номер был связан, кажется, с его юбилеем. Они моментально всё придумали.

– Во время выступления у него на ногах были женские туфли 43 размера. Где Вы их взяли?

– Купили. Они были новые. Помню, как он их примерял, ходил в них по квартире – сбежались все. Хохотали невероятно…

– Отпуск Вы всегда проводили вместе, несмотря на то что работали вместе… Как Вы отдыхали?

– Это были охотничьи истории…

– На охоту ходили?

– Нет, это были какие-то немыслимые приключения. Мы старались забраться туда, где нас не найдут. Среди каких-то камышей. Мы ставили палатки, чего я терпеть не могу. Я боялась змей, поэтому всегда спала в машине. Михал Михалыч и Александр Анатольевич – в палатке. Со мной спала собака, иногда мы брали внука Александра Анатольевича и, конечно, Таточку…

– За рулём был Михал Михалыч?

– Да, меня не допускали. «С твоим темпераментом ездить нельзя», – говорили мне.

– Михал Михалыч любил розыгрыши. Вас он разыгрывал?

– Конечно, много раз. А какие прекрасные шаржи он рисовал! Он ведь был блестящий художник. Он мог нарисовать рубль или три рубля. И на секунду казалось, что это реально деньги. А розыгрыши он придумывал очень обаятельно и смешно.

– Как Вы реагировали?

– Хохотала. История наших взаимоотношений – очень радостная. Все наши поездки и посиделки… Ни разу не было никакого раздражения.

– Вы вместе прожили 37 лет. Какое самое важное событие в вашей жизни Вы можете назвать?

– То, что мы поженились. Это событие всё и определило. Иногда мне, конечно, хотелось прибить своего мужа... Понимаете, мужчины думают иначе, у нас же другая логика, другие темпераменты, но они, как правило, правы по максимуму. Их логика более конструктивна, наша же более эмоциональная и лёгкая. У женщин такая задача – лавировать в различных ситуациях. А у мужчин другая задача, поэтому они для меня великая ценность.

– Какие чисто мужские фишечки Вы прощали мужу?

– Я опасалась за его здоровье – он был очень хрупким, только в этом смысле я могла как-то злиться. Например, он не выпил лекарство. Порой я готова была его прибить за это.

– Диету пытался соблюдать?

– Михал Михалыч и диета – это две разные вещи. Его невозможно было посадить на диету.

– Ему нельзя было что-то запретить?

– Ну что вы? Он мог сказать: «Да, конечно» и тут же забыть. Мужчины – они другие, их просто надо принимать. И если корректировать, то деликатно. Так, чтобы это не было взрывоопасно. Мужчину исправить невозможно, мне так кажется.

– Вы как-то сказали, что живёте в своём мире и по своим правилам. Что это за мир и что это за правила?

– День прошёл - и слава Богу. Что нужно? Что не нужно? Во имя чего? Мы же каждый раз оцениваем… Жизнь, она идёт в движении, и мы в этом движении растём или деградируем, признаём свои ошибки или не признаём. Бог даст день, Бог даст пищу…