"Градский рыдал на моём плече". Откровения звезды "Голоса" Аллы Рид

Александру Градскому хватило пяти секунд, чтобы оценить её талант. А следом за ним в певицу влюбились и все зрители шоу «Голос» и «Три аккорда».

В гостях у «Жизни» – очаровательная Алла Рид.

– Алла, это правда, что Вас назвали в честь Пугачёвой?

– Я родилась в 1982 году, и именно тогда вышла песня Аллы Борисовны «Старинные часы». Она сразу стала хитом и произвела на мою семью огромное впечатление. Потому да, меня и назвали в честь примадонны. Это имя я оправдала практически сразу, потому что петь начала раньше, чем говорить. Уже в 9 месяцев я напевала «Сталинные сясы есё итут», а когда чуть подросла, то заворачивалась в белую простыню и пела в тюбик с зубной пастой, представляя, что я Пугачёва. И обязательно зрителей собирала на даче в беседке, чтобы меня слушали. Если их было мало, то петь отказывалась и говорила: «Я пою только перед толпой!»

– Вы впервые вышли на сцену в 3 года. Как так получилось?

– У папы был свой ансамбль, и он выступал на Дне города в Самаре. А я с мамой стояла за кулисами, вдруг меня что-то дернуло, и я бросилась на сцену. Пробралась сквозь толпу и кинулась к папе. Выхватила микрофон у певицы и начала петь песню про матрёшек. Сорвала невероятные аплодисменты, и мне подарили цветы. Это впечатление так ярко отразилось в моей душе, что с того момента я точно знала, что буду певицей. Никем другим я себя даже мыслить не хотела.

– А знаете историю любви Ваших родителей?

– Им было по 18 лет, оба были студентами-первокурсниками. И так случилось, что они поехали отдыхать на одном теплоходе. Понравились друг другу и 6 лет встречались. А поженились уже когда оба закончили институт.

– У Вас же чисто еврейская семья – какие-то традиции соблюдались дома?

– Мои бабушки и дедушки были, можно сказать, ортодоксальными евреями. Они знали идиш, пели молитвенные песни, соблюдали субботу. Мой прадед вообще был кантором в синагоге. Но мои мама и папа были уже обрусевшими евреями. Мы жили сразу в двух культурах – на Пасху пекли куличи, а потом ели мацу. Что касается национальной кухни, то в нашей семье обязательно готовили фаршированную рыбу и фаршмак. Сейчас мы с мужем соблюдаем главные традиции – на Хануку зажигаем свечи, а во время Пурима печём уши Амана. Субботу соблюдать не всегда получается, но мы стараемся. Вообще эта традиция хорошая и полезная – позволяет нормально отдохнуть после трудной недели.

– Кстати, о Вашем муже – а как Вы с ним познакомились?

– В еврейском брачном агентстве! Но я туда пришла с целью найти мужа не себе, а подруге. Но брачный консультант и меня взяла в оборот. Стала знакомить с мужчинами, которые были как-то связаны с музыкой. И вот среди этих мужчин оказался мой муж. Самое смешное, что он чуть не сбежал, когда узнал, что я певица. Сказал: «Ой, нет! Певицу я не потяну!» Но в итоге потянул. На самом деле артисту просто необходим надёжный тыл. Особенно когда есть ребёнок. Муж без проблем брал на себя заботу о нашем малыше, пока я была на гастролях. А ведь сын был абсолютно неуправляемым в детстве. Его все называли монстром. И всё это длилось до 8 лет. А потом ребёнка будто подменили – я его узнать не могла. Стал добрым, рассудительным, покладистым. Даже сейчас, когда у него переходный возраст, он не скандалит, а ведёт себя очень дипломатично.

– Очень многие евреи уезжали из СССР и из России в Израиль. Почему Вы остались?

– А мы тоже практически уехали. В 90-е годы буквально сидели на чемоданах. Но остались. Потому что отказались ехать наши бабушки. Для них Россия была и остаётся родиной. Они тут столько пережили, воевали за неё. Мой прадедушка, например, прошёл всю войну, практически от первого до последнего дня. Он и горел, и ранения получал… Был очень честным и принципиальным человеком. Но судьба его сложилась трагически – после войны он стал директором ремонтного завода и там его кто-то подставил. А для него, для советского человека чести, это был страшный удар. Он страшно переживал. В тот роковой день он пошёл купаться на реку, и в воде у него остановилось сердце. Он утонул… А ведь именно от него у меня страсть к музыке – он прекрасно пел на идише.

– То есть Вы в детстве тоже пели на идише?

– Да! Причём бабушки запрещали мне. Боялись, что это может плохо для нас закончиться. Всё время говорили мне: «Тише! А то придут и заберут тебя!» Мне было совершенно непонятно, кто придёт и почему заберёт. Моя семья с репрессиями не сталкивалась, но всё равно они очень боялись.

– На бытовом уровне с антисемитизмом сталкивались?

– Бывало. У меня уже в детстве была ярко выраженная нерусская внешность. Чего стоила только копна чёрных кудрей! Но в основном меня принимали за девочку кавказской национальности и постоянно цеплялись. Говорили неприятные слова, давали обидные прозвища. Родителям я никогда об этом не рассказывала. И вообще делала вид, что ничего не происходит, даже не отвечала на нападки. И, кажется, моих одноклассников это заводило ещё больше. Закончив 7-й класс, я попросила моих родителей перевести меня в еврейскую школу. Там ко мне уже никто не цеплялся, это были для меня счастливые годы.

– В какой момент и почему Вы решились поехать в Москву?

– Это было после вокального конкурса в Сочи. Там в жюри были люди-легенды: Иосиф Кобзон, Игорь Николаев. А мне было 17 лет. И вот я без каких-либо связей и блата взяла на этом конкурсе второе место. Для меня это стало знаком, что я могу добиться многого. Тогда я и поняла, что надо ехать в столицу. Для родителей это решение, конечно, было очень серьёзным испытанием – я ведь такой домашней еврейской девочкой была. Но я их уговорила, сказав, что еду только на две недели пожить у подруги и посмотреть столицу. Никакого чёткого плана у меня не было. Плюс к тому за мной ещё дядя должен был присматривать. С собой из вещей у меня был тюк одежды, сковородка и магнитофон. А в магнитофоне, в том месте, где должны быть батарейки, были спрятаны мои накопления – 700 долларов. И вот проходит месяц, дело с мёртвой точки не сдвинулось. У подруги я жить больше не могла, и дядя решил отправить меня обратно – даже купил мне билет на поезд. Я помню, как я ночь не спала и думала, что мне делать. А утром взяла этот билет, поехала к дяде на работу и порвала его у него на глазах, сказав: «Вы когда-то точно так же сюда приехали, чтобы воспользоваться своим шансом изменить свою жизнь. Почему вы у меня этот шанс отбираете?» После этого он позвонил маме и говорит: «Ну у твоей дочери и характер…»

– Как Вы в итоге устроились?

– Стала искать жильё. Ходила по району Жулебино, собирала на домах объявления «сдаю квартиру» – тогда их от руки писали и вешали везде. И нашла себе комнату на 18-м этаже у женщины-медсестры с огромной русой косой. Платила по 100 долларов в месяц. Дуло в той комнате страшно. Первым делом после переезда заклеила там окна. Поначалу попадала в разные истории. Из-за того, что не успела сделать регистрацию, меня поймали милиционеры и посадили в обезьянник. Но я всё это воспринимала как увлекательное приключение.

– А жили-то Вы на что?

– Устроилась петь в еврейский ресторан. А в свободное время ходила на кастинги, пыталась пробиться в какую-нибудь группу. Но главное мне помогло то, что я замуж вышла – как раз на первом году жизни в Москве. И уже будучи замужней, я поступила в ГИТИС. Но проучилась там недолго. Вы до этого меня спрашивали про антисемитизм. Так вот – в ГИТИСЕ я с ним столкнулась в полную силу. Там была студентка, которая фактически выжила меня из института. Настроила всех против меня так, что я даже этюд не могла сыграть. Пришлось уйти, о чём я до сих пор безумно жалею.

– Алла, в «Голосе» Вы прогремели на всю страну только спустя 10 лет после переезда в Москву. А какими были эти 10 лет?

– Я росла как артист, выступала, родила ребёнка. И конечно, пыталась найти себя в шоу-бизнесе. Тогда как раз гремели «Фабрики звезд», появлялись новые группы. Я везде пыталась пробиться, но не получалось. Везде мне либо говорили «мы вам перезвоним», либо делали непристойные предложения. В какой-то момент меня это вогнало в депрессию. Особенно после того, как поняла, что сильный, хороший вокал никому не нужен! Мне говорили на пробах: «А можешь убрать голос? Пой так, как будто у тебя голоса нет!» После этого я приходила домой и рыдала в подушку. И от отчаяния устроилась менеджером в медицинский центр. Проработала там три месяца, и это были самые несчастные три месяца в моей жизни. Только тогда я поняла, что настоящее счастье – заниматься тем, что ты любишь. Я тогда многое переосмыслила. Осознала, что нельзя отказываться от того, что ты любишь, в пользу денег. Многое в жизни приходит и уходит – любимого человека можно разлюбить, дети вырастут и уедут. А любимое дело останется. Оно – это то, кто ты есть. И я перестала заморачиваться и начала просто петь так, как нравится лично мне.

– И вот Вы решили попробоваться в «Голосе». К Вам повернулись трое наставников – Лепс, Гагарина и Градский. Почему Вы выбрали именно Градского?

– Мне очень нравится музыка Лепса. И мне к нему тоже очень хотелось. Но когда повернулся Градский, человек с такой потрясающей харизмой, я не смогла устоять. Это совершенно уникальный человек, в котором сочеталось всё! Он мог за 15 секунд тебя уничтожить и тут же окрылить. Он бывал жадным и бывал щедрым, он мог быть жутким хамом и мог быть просто Ален Делоном. И вот эта непредсказуемость и гениальность в одном флаконе – всё это манило так, что мой выбор был предопределён.

- С Вами он был во всех этих вариациях?

– Абсолютно. Меня он до проекта «Голос» не знал, в отличие от многих других членов своей команды. И я искала к нему подход. Он меня и обижал, и возносил, и пытался убрать, и наоборот – придумывал что-то, чтобы я осталась. Говорил: «Бросай свои еврейские штучки!» В общем, я для него была объектом для экспериментов. И он многое открыл во мне. А третий тур «Голоса» вообще стал для меня поворотным. Он сказал, что хочет открыть во мне талант драматической актрисы, и дал мне спеть Высоцкого. А я до этого никогда ничего подобного не пела. И с того момента, как я исполнила песню «Беда», внутри меня что-то изменилось.

– А что он имел в виду под «еврейскими штучками»?

– Трудно понять. Дело в том, что он сам был наполовину еврей и его эта тема как-то интересовала. Например, мы смотрели вместе с ним фильм «Список Шиндлера», и там была очень трогательная мелодия, сыгранная на скрипке. В этот момент он начинал плакать и клал мне голову на плечо. И мы вот так с ним сидели. А через пять минут он мог вдруг встать и сказать: «А что ты делаешь вообще тут, я не понимаю?!» Мол, иди отсюда! Вот такой он был. Но на него невозможно было обижаться за грубость. Мы иногда с ним разговаривали по телефону до пяти утра.

– Часто Вы бывали у него дома?

– Тех, кого он выбрал – он считал близкими людьми. Приглашал к себе, рассказывал подробности своей жизни, вникал в нашу жизнь и судьбу, давал советы. В нём было то удивительное качество, которое в новом поколении практически не встретишь – это неравнодушие. Сейчас всем плевать на тебя. Да и на всё плевать, даже на то, как сделана работа. Александру Борисовичу было не всё равно! Он каждого ученика старался раскрыть и добивался этого, несмотря ни на что.

– Какая была обстановка в доме у Градского?

– Он жил в доме на Тверской. Очень интеллигентная квартира, где у него была своя студия. Очень много книг. Сам себя обслуживал, готовил великолепно. Все вопросы, вплоть до мелких, решал сам, а не скидывал на директора.

– Я слышала, что Вы хотели исполнить что-то из Аллы Пугачёвой, но он не дал. Почему?

– Он считал, что это опасная тема – тягаться с примадонной. Но сейчас у меня есть 22 песни из её репертуара. Я их пою с оркестром в новой обработке.

– Как Александр Борисович пригласил Вас работать в «Градский Холл»?

– Это опять же благодаря песне Высоцкого. Он мне поставил ультиматум: «Если ты споёшь «Беду» так, как я хочу, я тебя оставлю. А если нет – уберу!» И я спела так, что ему понравилось. И вот стоим мы с ним в гримёрке, и он между делом говорит: «Чё, будешь у меня в театре работать?»

– Градский-наставник и Градский-начальник – это разные люди?

– Градский-начальник – это вообще что-то с чем-то. Он же делал в своём театре всё. Абсолютно! Начиная с того, что следил за тем, как уборщица моет полы, и кончая подписанием всевозможных бумаг. Про творчество я и не говорю. Конечно, от театра он очень сильно уставал. Очень много он на себя взваливал… Что касается обращения с артистами, конечно, он ругался матом, бывало, что орал как резаный. Но мы к этому привыкли и воспринимали всё как данность. Вот он такой, какой есть.

– В 10-м сезоне «Голоса» Градского не стало. Вы следили за этой ситуацией?

– У меня с самого начала было предчувствие, что всё это закончится трагически. Когда он мне позвонил и сказал, что решил всё-таки идти в «Голос», у меня внутри всё сжалось. Я сказала: «Александр Борисович, может, не надо?» Мы ведь очень его берегли – когда началась «корона», мы не подпускали к нему людей, чтобы он не заразился. Потому что для него с его диабетом и комплекцией эта болезнь была бы очень опасной. А на «Голосе» на него сразу толпа кинулась – начиная от журналистов и заканчивая артистами. И он со всеми общался, обнимался… И вот тогда-то он очень тяжело заболел ковидом – еле спасли. Лёгкие были поражены на 70 процентов. Я сразу поняла, что дело плохо. И даже после этого он решил, что всё равно будет сидеть в жюри. Если бы тогда его отправили на реабилитацию, в санаторий с хорошим уходом, думаю, были бы шансы продлить его жизнь.

– Его кто-то пытался остановить?

– Убеждали его. Искали замену. Но знаете… он в последнее время говорил мне: «Я устал жить. Мне скучно. Вот Высоцкий так рано ушёл, а я-то почему должен столько жить? Я что, не гений, что ли?!» Он не держался за жизнь, не цеплялся за неё. А ведь и до этого у него была травма – он сломал ногу несколько лет назад и так и не смог полностью восстановиться. Он ненавидел реабилитацию – по часам пить лекарства, ходить на прогулки, соблюдать хоть какой-нибудь режим. Просто терпеть этого не мог! Говорил: «Сколько суждено, столько и проживу!» И он жил с болью и терпел эту боль. У него болели ноги, болели руки, все суставы. Я видела, как он, отыграв какой-нибудь рождественский концерт, заходил в гримёрку и его там крутило от боли. И когда он понял, что сильно болен, мне показалось, что он не хотел даже бороться. Он хотел завершить этот сезон и, может быть, на этой съёмочной площадке красиво умереть. Это многим покажется диким, но это вполне себе сценарий Градского. Особенно, если посмотреть, какие он делал эфиры на этом проекте. У него там была ученица Таня, которой он поставил задачу исполнить одну этническую песню, которая, по сути, была погребальным плачем по нему же самому. Это был номер, где наши ребята из театра «Градский Холл» были бэк-вокалистами, а Таня исполняла этот плач... Я видела, что этим номером он, по сути, срежиссировал свои похороны. Он знал, что скоро уйдёт.

– Вы сами что чувствовали в эти моменты?

– Я видела, как его на каталке возят в студию. Как дежурит у входа «скорая», как ему ставят уколы. И в тот последний день, когда он был на «Голосе», я даже к нему не подошла. Я просто стояла и плакала, потому что не в силах была на это смотреть. Я не знала, что и как ему сказать, чтобы его остановить. Я помню свой последний разговор с ним – это было за день до его смерти. Пришли обнадёживающие новости, что ему вроде стало лучше, и я просто набрала его номер. Я не знала, что сказать ему – просто хотела его услышать. И тут я расплакалась. Просто рыдала в трубку и говорила ему, как мы его любим, как мы его ждём. Я чувствовала, что это наш последний с ним разговор. Он долго меня слушал, а потом сказал только одну фразу: «Всё будет хорошо, Алла…» И положил трубку. На следующий день его увезли с инсультом, а через несколько часов он умер. Я была последней солисткой, кто дозвонился до него… Очень скучаю по нему. Очень. До сих пор не могу поверить, что его нет. Но в то же время у меня нет ощущения, что его больше нет. Потому что он до сих пор живёт в том огромном наследии, которое он оставил.