Евгений Кобылянский: "На первой встрече Лепс произвел ужасное впечатление"

59-летний композитор и аранжировщик рассказал, как боролся с антисемитизмом, удивлял Джо Кокера и возвращал к жизни самого известного в России шансонье

Что общего между Джо Кокером, Григорием Лепсом и Михаилом Шуфутинским? Все они доверились таланту нашего сегодняшнего героя и не прогадали. В гостях у «Жизни» певец, композитор и продюсер Евгений Кобылянский.

- Ваша встреча с Лепсом состоялась, когда Вы были уже известным продюсером, который работал со звёздами в США, а он в то время пел в ресторане. Какое впечатление Григорий на Вас произвёл?

- Ужасное. Тогда я работал с Михаилом Шуфутинским, и мы прилетели в Сочи на гастроли. И вот после очередного концерта вечером мне директор наш говорит: «Слушай, а поехали в кабак, тут есть одно классное место, я тебе одного певца покажу». Я был уставший и голодный как собака и поначалу отказался. Но он меня уговорил, дескать, там всё будет в лучшем виде. Приехали мы в это заведение, сели за столик перед сценой, и вдруг начинается стриптиз-шоу! А мне вообще не до того, я есть хочу! А на меня садятся голые девушки и начинают меня “ласкать”. Я в ступоре, не понимаю, что происходит, но директор нашёл выход - шепнул одной из них: “Чего ты на него уселась?! Он голубой!” Они тут же от меня бросились врассыпную. Никогда ему этой “услуги” не забуду… Ну так вот, стриптиз по-сочински закончился, и на сцену вышел артист. Я не знал, что может быть ещё хуже! На глазок он весил килограммов 130 и держал в руке большую чайную чашку. Как позже выяснилось, в чашке была водка. Ставит он эту чашку с водкой на подставку и начинает петь песенку из серии: “Прости-прощай, моя родная зона! Меня на волю гонят мусора!!!” У меня был только один вопрос: «За что?! Зачем мне это всё?! Зачем мне этот кошмар?!». Я был ужасно голоден и зол. После второй его песни мы покинули это заведение… Я очень хотел спать и просто отойти от всего этого дурдома. Но вот дальше случилось нечто удивительное. Я кое-как уснул, проснулся в 5 утра от того, что у меня его голос звучал в голове. Бывает же такое... И причём звучал очень благородно, он пел какую-то хорошую музыку, по типу блюз-рок, поп-рок, который я полюбил ещё по Джо Кокеру. И я думаю - интересная фигня, наверное, из этого может что-то получиться… Я разбудил своего директора и уговорил его устроить нам встречу с этим певцом. Это и был Григорий. Он приехал в гостиницу с чётками в руках, весь такой на понтах… И в первый раз нам не удалось с ним о чём-то договориться. Но мы обменялись координатами на будущее. А я уже тогда начал делать какие-то наброски для него. А потом через какое-то время появился товарищ один, который настойчиво хотел поучаствовать в раскрутке Гриши и организовать всё. Так всё и началось…

- Григорий Лепс впервые мощно выстрелил с песней “Натали”. А как она появилась?

- Песня “Натали” к тому моменту у меня была уже готова, вопрос был только в том, кто будет её исполнять. Ею интересовались и Шуфутинский, и Киркоров, но все были в раздумьях, как её исполнять. А я как раз уже начал работать с Лепсом и предложил “Натали” ему. Ему песня не понравилась, он проворчал что-то из серии: “Ну, неее… это не моё…” И мне пришлось его уговаривать. Я объяснил, что для начала нужно завоевать популярность, записать хит, а потом уже думать об остальном. Он мне сделал большое одолжение: я его буквально на коленях умолял, чтобы во время исполнения этой песни он не орал как беременный слон во время кладки яиц. И Гриша действительно спел “Натали” аккуратно, интеллигентно и мягонько. Хорошо получилось.

- Но потом же случилось несчастье, он попал в больницу…

- Да, Гриша попал на больничную койку, где врачи боролись за его жизнь. У него был панкреонекроз. Организм не справился с огромными перегрузками…

- Вы имеете в виду алкоголь?

- Да. Это страшное несчастье было… Именно в больнице он сильно похудел - на 40 с лишним килограмм. Он полгода провёл на больничной койке, я всё время к нему приходил, и нас это очень сблизило. Когда он болел, я не брался за другие проекты, хотел дождаться его выздоровления и всё-таки вернуть его к жизни. Помню - это было очень тяжёлое для него время - он лежал в палате, а рядом с ним были другие пациенты с точно таким же диагнозом, и они один за другим умирали. Помню, как-то раз я привёз ему маленький телевизор и поставил его на холодильник. А там по всем каналам уже крутился клип «Натали». Мне обрывали телефон, требовали концертов, а какие концерты, когда мой артист лежит полумертвый? Гриша смотрит телевизор, а у него глаза на мокром месте, и он говорит мне: «Да, братан, подвёл я всех…». Я его так взял за руку и говорю: «Соберись с духом, я тебя ещё на кремлёвскую сцену выведу!» И вот уже после больницы мы заново начали с ним карабкаться и уже потихоньку записывать песни. Тогда у меня появились и хорошие партнёры на MTV, и студия хорошая звукозаписывающая. И мы сняли уже клип его в новом облике, вот после больницы.

- После этого Вы же написали песню «Раздумья мои», с которой он выступал на “Песне года” в 97-м.

- Эту песню я посвятил ему.

- И Вы же придумали ему сценический псевдоним? Как он на это согласился?

- Фамилия же у него Лепсверидзе, наверное, она так у него и осталась в паспорте. Но я ему объяснил, что сценический псевдоним должен быть ударным и коротким - так люди быстрее тебя запомнят. Гриша как-то особо и не капризничал, поэтому согласился оставить первые 4 буквы от своей фамилии.

- Я знаю, что он очень эмоциональный человек, даже на публике… Как же Вам с ним работалось за кадром?

- Ну, разное бывало, когда он прикладывался к спиртному, то в меня мог даже полететь стакан…

- Вы тоже человек непростой, как Вы на такое реагировали?

- Ровно. В ответ ничего не кидал. Мы в этом смысле всегда были взаимодополняющими антиподами. Есть бешеный взрывной Гриша, и есть невозмутимый, спокойный, интеллигентный Женя, немножко похожий на ботаника. Но это только видимость. Иногда, конечно, его срывало, потому что он эмоциональный и горячий человек. Ну, что в этом такого? Я считаю, что артисту позволено переходить некие грани. Именно потому, что он артист, творческая натура. Это совершенно нормальное явление. Иначе бы он не был в своём роде уникален, это его неотъемлемая часть. Выходки Гриши - это не рисовка на публику, просто он такой. За годы нашей дружбы мы научились друг друга принимать такими, какими мы есть.

- Расскажите, как появилась песня «Рюмка водки» в его репертуаре?

- Появилась она просто шикарно. Нам принесли компакт-диск, на котором было написано “Майор Сергеев” - была такая группа в городе Кургане. И вот на этом диске была эта песня, правда, совершенно в другом виде - длинная, со множеством куплетов. Вообще она была депрессивная, чуть ли не про суицид. Но мне понравился этот мотивчик. Единственное, что там было живое, это как раз “рюмка водки на столе”. Лепс меня тогда спросил: «Ну что, можно из этого что-нибудь сделать?», а я говорю: «Гриш, ты знаешь, можно. Дай мне время». А мы как раз уже делали альбом «На струнах дождя». И я приезжаю домой, беру гитару, у меня руки сами собой опускаются на струны, и я наигрываю мелодию. И она идеально ложится на текст. И я понял, что песня сделана. Естественно, я почти перелопатил полностью слова.

- Григорий говорил, что песня «Рюмка водки» сделала его миллионером, а Вас?

- А меня нет. Заплатили за эту песню тогда в качестве гонорара по скромной просьбе автора (Евгения Григорьева. - Прим. ред.) целых 300 долларов. И в том виде, как я её тогда спродюсировал, вот так она и живёт по сей день. Песня меня миллионером не сделала. И когда мне все говорят, что я должен вписать туда своё авторство, то я отвечаю: «Слушайте, вот этого парня из Кургана ни одна живая душа не знает... Ему это авторство нужнее, а я продюсер, который сделал свою работу на пять с плюсом». Там, где я композитор, там я останусь композитором.

- Вы говорили, что песня «Парус» для Вас очень много значит. Почему?

- Вообще творчество Владимира Семёновича Высоцкого - это для меня глубоко личное и очень важное, поэтому для меня было большой честью взяться за этот проект тогда. Это был 2004 год, и прекрасный музыкант Саша Кальянов делал концерт песен Высоцкого в Олимпийском. Как-то раз он мне позвонил с предложением, чтобы песню “Парус” исполнил именно Григорий Лепс. Я понимал, что наверняка все блатные песни уже разобрали и осталась только эта, но я же люблю нерешаемые задачи. У меня были пластинки Высоцкого и томик его стихов, который издавал ещё мой папа. Это было первое официальное издание стихов Высоцкого в Советском Союзе, и именно мой папа придумал дизайн для этой книжки. Этот томик у меня лежит всегда на столе рядышком, потому что для меня это и папа, и Высоцкий. Я нахожу эту песню, а текста с гулькин нос! Но я начинаю вчитываться и понимаю, что именно эти стихи - про меня! Это мой парус, который регулярно ошпаривают кипятком, гнут, ломают, а я его поднимаю и несусь ещё быстрее. Вот так всю жизнь у меня происходит... Я сажусь за инструмент, и на меня накатывает эта волна пульса трёхдольного, и я понимаю, как должна звучать эта песня. На репетиции я сказал Грише: “Ты должен будешь разорвать этот Олимпийский в тряпки! Это наш с тобой шанс! Используй его, Гриша! Только прошу, не матерись на сцене». На репетиции мы вели себя прилично, аккуратно, а уже на самом концерте громыхнули так, что зал аж подпрыгнул. Гриша почувствовал эту волну звука, этой энергии, он спел так… Люди забыли вообще, зачем они пришли! Его долго не отпускали со сцены… Вот так появился «Парус», и он стал для меня тоже такой визитной карточкой. Это была наша с Гришкой победа. Хотя он сам в интервью говорил, что он только вышел и спел, но это не так. Он бы так не спел, если бы не было всей этой работы. Поэтому это наша общая жизнь. Знаете, это как дитя, которое родили вместе, когда главные в этом оба.

- И именно после этой работы Вы разошлись?

- Нет, позже, ещё были концерты в России большие, но потом случилось это... Он психанул, он был очень уставший, измотан физически, тяжёлые переезды гастрольные. У нас с ним был какой-то концерт такой странный, сцена была узкая очень, на которой нельзя было толком разместиться. Всё его раздражало, он не знал, куда себя деть, и вдруг ни с того ни с сего как закричит на всю округу: «Всё, хватит, мне всё надоело!!!» Музыканты были в шоке после этих слов, да и мне, честно говоря, такой удар по башке... Но вместо того чтобы потом провести какую-то беседу или ещё чего-то, мне уже ничего больше не хотелось. Знаете, как бывает: вот тебе Бог послал для выполнения какой-то задачи, ты её выполнил - и всё. Уже не твоя вахта, уходи! Все очень переживали, особенно музыканты, мы же остались дружны с ними до сих пор... Это был тяжёлый удар для всех. И Лепс уже потом пытался как-то разговаривать, пытались что-то обсуждать, но меня как пеленой накрыло. Я бы и рад, может быть, как-то обнять его по-братски и сказать: «Ладно, давай забьём на это, начнём сначала», ну так бывало уже, но на этот раз не получилось. После этих изнуряющих гастролей у меня не было передышки и уже не было сил, а Грише быстрее нужен был новый альбом, он хотел на Первый канал, уже маячили стадионы, миллионы… А я был просто опустошён, мне нужна была пауза для перезарядки. Это не первый случай в истории и, скорее всего, не последний… Это как в песне у Высоцкого:

Назад пятьсот, пятьсот вперёд,

И кто кого переживёт,

Тот и докажет, кто был прав, когда припрут!

Он был мне больше, чем родня -

Он ел с ладони у меня, -

А тут глядит в глаза - и холод по спине.

- Вы сейчас не общаетесь?

- Не общаемся, но иногда видимся, здороваемся при случайных встречах, но такого вот общения нет. Не знаю, иногда мне хочется позвонить и о чём-то поговорить... Но Гриша общается с моим сыном, он же его крёстный, они иногда перезваниваются. И я рад, что есть это общение. Почему нет? Я, в принципе, даже понимаю, что если бы в какой-то момент он сказал: «Давай подумаем вместе…», то я готов, у меня дверь открыта. Поэтому это такая история с троеточием, незавершённая по большому счёту… Программа не выполнена до конца, потому что осталась музыка, не сделанная и не реализованная, но это уже зависит не от меня. Но если это будет не он, то, значит, музыка будет реализована с кем-то другим...

- До работы с Григорием Лепсом Вы работали с Михаилом Шуфутинским. Какая была первая встреча?

- Очень смешная. Миша хорошо знал близких друзей моих родителей, поэтому периодически он присылал кассеты, и я их слушал. Я не могу сказать, что мне нравился этот музыкальный жанр. Я считаю, что блюз - это когда хорошему человеку плохо, а шансон - это когда плохому человеку хорошо. Но когда я послушал Мишины песни, я понял, что это человек весьма интеллигентный и что его музыка гораздо глубже, чем кажется. Мы начали с ним работать, когда он прилетел в Москву на гастроли. Мне было лет 25, но я тогда уже руководил оркестром. Его директор меня знал и обратился ко мне - именно мой оркестр должен был играть на концерте Шуфутинского. Миша страшно волновался, когда ему сказали, что за его концерт в Москве будет отвечать какой-то 25-летний сопляк, сын знакомых. Он потребовал сразу из аэропорта привезти его на репетицию. И прямо в спортивном костюме вышел на сцену - мы начали играть, а он петь. Но я подготовил оркестр на пять с плюсом. Мы разучили песни, я сделал аранжировки, всё было продумано до мелочей. Исполнив несколько песен под наш аккомпанемент, Миша сразу отправился ко мне. Присел возле меня на стол и говорит: “Когда мне сказали, что оркестром руководит некий 25-летний Женька, я на ходу из самолёта выйти хотел. Пришлось коньяк пить, чтобы успокоиться!” Но наше звучание ему безумно понравилось - и это при всей его требовательности! Так мы и подружились, а потом я начал делать аранжировки для его новых песен. Потрясающе интересная работа была, и много композиций появилось, которые живут по сей день.

- Когда Вы с Михаилом разошлись?

- В 95-м году, когда я начал заниматься Лепсом.

- Правильно ли я понимаю, что благодаря Михаилу Шуфутинскому Вы попали в Америку?

- Отчасти да…

- А сколько Вы там прожили?

- В общей сложности лет пять.

- В США Вы учились у легендарного продюсера Майкла Уолдена, который написал хиты для легенд мировой эстрады - Уитни Хьюстон, Мэрайи Кэри. Насколько сложно было к нему попасть?

- Сложно было попасть учиться, потому что желающих много и требования серьёзные. Нужно понимать, что продюсер - это человек, который создаёт, а не который пристраивает, продаёт и прочее. Поэтому условия для того, чтобы стать продюсером, особенно в музыкальной индустрии, достаточно жёсткие. Ты должен свободно владеть двумя разными музыкальными инструментами. Ты должен иметь приличное музыкальное образование, которое позволяет тебе свободно оперировать понятиями жанров, стилей, ориентироваться в музыке, уметь её разбирать. Ты должен знать её теоретически, что из чего состоит. Ты должен показать свои работы как аранжировщик, который уже в чём-то преуспел, что-то уже попробовал сделать. Например, если ты говоришь: «Я играю на скрипке!», то, пожалуйста, открой её и сыграй, покажи свой уровень. Всем плевать, что у тебя есть диплом или справка из психбольницы о том, что ты умеешь играть. Поэтому нужно сначала пройти весь этот отбор и пережить это. И если ты успешно справился с этой миссией, то с тобой беседует мастер и берёт тебя в группу, если он понимает, что ты хочешь учиться и готов познавать что-то новое. И после того как ты уже попадаешь на учёбу, то дальше изучаешь всю систему и как она устроена.

- Дорогое удовольствие получить такое образование?

- Дорогое, конечно, но оно необходимо в профессии, потому что навыки эти остаются на всю жизнь и никуда их уже не денешь.

- У Вас был какой-то план после того, как закончите учёбу в США?

- Если бы я остался жить в Америке, то дорожная карта моя была бы совершенно понятна, то есть куда бы я пошёл и как бы я развивался, это я понимал. Но я решил вернуться на родину, а это были 90-е… И когда я приехал, то у меня был шок, не культурный, а просто шок, потому что культуры тогда в стране не было. А был лишь какой-то цирк уродов…

- Мне интересно всё-таки про Майкла Уолдена узнать. Что, по его мнению, было самым страшным грехом для музыканта и продюсера?

- Он совершенно четко описывал эти понятия. В этой профессии нельзя прожить, если ты не фанат своего дела и не умеешь ночами изобретать свой звук и искать его... И по его утверждению, совершенно точно в этой профессии нечего делать без любви. Если ты не влюблён в своё дело, ты не можешь создавать проект, в котором вся команда должна загореться и полюбить артиста, полюбить эту музыку.

- Какое впечатление произвёл на Вас Майкл Уолден?

- Он такой же, как и все большие музыканты в Америке. Они очень доброжелательны, у них абсолютно отсутствует на голове корона, они не носят перья, арбузные корки, бананы и так далее. Это обычные, простые люди, очень открытые. Однако у них есть чёткое разграничение: по-человечески помочь они готовы всегда и бесплатно, а вот делиться профессиональными секретами - только за деньги. Это мне очень нравится, потому что я такой же: «Деньги в кассу, культуру в массу».

- За границей Вам довелось поработать со многими всемирно известными артистами… Какие они музыканты, мы знаем, а вот какие они люди? Вот, например, Билли Джоэл…

- Это человек, влюблённый в музыку, особенно в рояль, но он очень требователен к музыкантам, которые играют с ним рядом. Все темпы и балансы должны быть выверены, и чтобы они не менялись от концерта к концерту. В этом он педант абсолютный.

- Это Вы рассказываете с профессиональной точки зрения, а мне интересно, как он себя ведёт за кулисами. Вот репетиция закончилась, пошутить с ним можно было?

- Да запросто. Он шутник и любитель розыгрышей всяких. Когда он уходил, то у меня спрашивал: «Ты ночью здесь будешь, если я заеду? Я, правда, вкалывал как ломовая лошадь, и мне особо не оставалось времени на светское общение.

- Расскажите про Джо Кокера.

- Это другое дело. Мы с ним дружили и много времени проводили вместе. Сложно описать эти чувства. Наверное, это лучшее, что было в моей жизни. Он не был таким шутником и любителем розыгрышей, но добрее души вообще встретить сложно на жизненном пути. Вот это я могу точно сказать.

- А в чём это проявлялось?

- Во всём, даже просто в поддержке. Когда я пришёл непонятно откуда, никому не известный музыкант, вдруг он как чёртик из табакерки нарисовался и принял меня очень радушно. Я долго крутил ручки инструментов, выстраивал звук. И он был впечатлён. И вот уже на пятой репетиции я подошёл к нему и спросил очень аккуратно: «Мне что-нибудь поменять в своём звучании?» Он так похлопал меня по плечу и сказал: «Никогда себя не меняй. Никогда. Это трудно. Но у тебя получится». Ну вот у меня и получается.

- Вы говорили, что с ним дружили. А на чём Вы сошлись?

- Мы иногда собак бездомных кормили вместе. Например, остаётся еда какая-то, мы поужинаем там после концерта и несём остатки еды собакам. А он ходил с удовольствием и радовался этому, как ребёнок.

- Сколько времени Вы проработали с Джо Кокером?

- У нас с ним был большой мировой тур, который длился полтора года, а потом уже просто дружили, сотрудничали и записывали вместе музыку.

- Кто был самым требовательным в работе?

- Все требовательные. Но тут не надо путать Божий дар с яичницей, что у нас часто бывает... Они очень доброжелательные, но ровно до того момента, пока ты не начинаешь цеплять случайные ноты или выходить на сцену в каком-то несобранном состоянии и от тебя не исходит драйв. Так что если этого не будет, то тебе с улыбкой скажут: «Большое человеческое спасибо! Всего хорошего!»

- Развал Советского Союза, для Вас лично это была трагедия?

- Трагедия. Но я это понял не сразу. Когда я был студентом в музыкальном училище, мы так подшучивали над совком, над этими казёнными вокально-инструментальными ансамблями… Нам казалось, что это полная муть. Но после развала я очень быстро понял, что даже у этих пыльных ВИА был очень высокий профессиональный уровень. На сцене не было случайных людей - ты действительно должен был уметь очень хорошо петь или играть, чтобы пробиться в приличный коллектив. А 90-е годы изменили всё. Неумехи, криворуки, неадекватные личности - все полезли на сцену в надежде на славу и лёгкий заработок. Вот представьте: есть огромный красивый зелёный парк, по которому гуляют люди и радуются жизни, как вдруг этот парк затапливается канализацией и всю эту зелёную лужайку портит, а люди от ужаса разбегаются. Это именно то, что произошло с нашей массовой культурой, и это касалось всего. Первый пинок, который я чётко почувствовал, что надо уже собирать чемоданы и валить, случился, когда у нас был концерт в питерском СКК. Мы аккомпанировали певице из Румынии и Сергею Пенкину. Хотя публика тогда Пенкина не принимала, потому что образ был непривычный… Но не суть, и в этом концерте работала с нами группа «Ласковый май». Представляете, у нас там аппаратура, всё настроено, инструменты, трехчасовая репетиция и всё-всё-всё. И вдруг администратор говорит, что сейчас приедет группа на саундчек (проверка звука перед выступлением. - Прим. ред.). А я не могу понять, как они будут делать этот саундчек - нет же никаких инструментов! Я думал, что это какой-то танцевальный ансамбль. И вдруг на сцене появляются мальчишки такие - новые звёзды! Один из них останавливается возле моих инструментов, смотрит так на это всё свысока и сплёвывает на пол. Я снимаю наушники и говорю: «Убери! Нельзя плеваться на сцене. Убирай!» В общем, я ему помог занять положение, при котором удобно не то что убрать, а слизывать. Понятно, что после этого был скандал.

- Погодите, Вы что, Юру Шатунова избили? Или Разина?

- Я что, спрашивал, как их зовут? Врезал как следует и всё. В этих случаях не спрашивают обычно. Когда они включили свою музыку, мне всё про них стало понятно - играл ритм тыгыдымского коня - словно какое-то инвалидное колесо едет и скрипит. Даже обезьяна в зоопарке и то более интересный ритм палкой настучит по ведру, чем это. Я смотрел на них, слушал и думал: “Вот это и есть новые звёзды России? Нет… Надо валить отсюда!” И буквально через два месяца я уже был в Германии.

- А зачем же Вы тогда вернулись в Россию?

- Моя мама очень тяжело болела, и мне было уже ни до чего. Ни до заграниц, ни до музыки. Я должен был быть рядом с ней, хорошо, что мне помогли найти женщину-специалиста в Германии именно по её заболеванию. И всё, что было в моих человеческих силах, я, конечно, старался сделать. В какой-то момент удалось продлить её годы, но потом она умерла… и я уже так и остался в Москве. Когда эмигранты говорят, мол, “у меня за границей всё отлично, жизнь состоялась”, то это не значит, что они не скучают по Родине. Все переживают, и все скучают.

- Ваша мама ребёнок войны, что она Вам рассказывала о том страшном времени?

- Мои родители во время войны были в эвакуации. Папа со своими родителями был в Узбекистане, а мама с моей бабушкой - где-то в Саратове. Оба деда тяжело прошли войну, а двоюродного деда расстреляли… Я хорошо помню рассказы дедушек, потому что они разговаривали между собой и вспоминали ужасные вещи… У бабушки было четверо детей, а моя мама была самой старшей. Когда до них добрались фашисты, то всех мирных людей погнали колоннами уже на смерть… Бабушка решила спрятать маму в каком-то разрушенном доме. Они сидели там и даже боялись дышать - а мимо них шли эти колонны… Благодаря этой страшной истории и появилась песня “Мамины глаза”. Я был в Москве с родителями, и в один вечер мама с папой решили уйти в театр на спектакль. Я остался в квартире один, и тут эта история, которую рассказывала мама, у меня буквально оживает. Я как будто наяву вижу тёмный дом, звёздное небо, луна освещает дорогу, по которой идут люди, а на них нашивки с шестиконечными звёздами… Люди идут толпой в свой последний путь… И стоит женщина у мёртвого оконного проёма, прижавши к себе младенца… И у меня зазвучала музыка, которую я сразу же записал. Когда родители вернулись из театра, у меня играла эта музыка, мама не сдержала слёзы и молча присела в кресло… Эта музыка воскресила в её воспоминаниях именно ту самую историю. На следующее утро я позвонил своему хорошему другу поэту Симону Осиашвили и рассказал, что я сочинил. Я передал ему кассету, а на следующий день он мне перезванивает и говорит: «Я плакал навзрыд, но написал стихи, послушай…». После прочтения у меня тоже глаза на мокром месте, но я понимал, что такое можно сочинить и записать только один раз в жизни… Мы долго думали, кто может спеть такую песню. И сошлись во мнении, что это должна быть Тамара Гвердцители. Когда она увидела стихи и услышала музыку, вообще не могла ничего сказать - она всё время плакала. У неё этот листочек с текстом был практически весь мокрый. Она несколько дней жила с этим, а потом мы приехали на студию, чтобы записать песню. Перед этим она ко мне подошла, взяла за руку и сказала: «Женя, я спою только один раз - второй уже не смогу… Но я спою… Спою за всех мам!» Мы со звукорежиссёром всё настроили и сели, затаив дыхание. Мы даже боялись лишний раз прикасаться к этому пульту. Главное - нужно было нажать кнопку записи. Мы нажимаем кнопку, и Тамара записывает песню с первого дубля, одну запись. Больше песня «Мамины глаза» никогда никем не перезаписывалась, и она до сих живёт в первозданном виде.

- Расскажите о Вашей маме?

- Моя мама – удивительный человек, она была очень образованной женщиной. В нашей семье вообще был культ образования, дом всегда был полон книг, мы читали и обсуждали их. Мама, несмотря на свою усталость и недомогание, всегда находила для меня время, чтобы обсудить музыку или книгу, чтобы послушать вместе что-то новое. Она была ангельски терпеливой, а для своих младших сестёр она была авторитетом, поэтому они часто приезжали к маме за советом, чтобы узнать её мнение. Человек, который способен обнять мир – это моя мама.

- Правда, что благодаря ей Вы попали в музыкальную школу?

- Да. Дело в том, что я хотел поступать в центральную музыкальную школу, а там на прослушивании сидели страшные тётки с менторским пафосом, а это худшее, что может быть… Они сидят такие расфуфыренные, а у каждой на голове была не причёска, а целый улей со 150 пчёлами. Тётки эти просили меня простучать ритм, а я, как только их увидел, то испугался и толком спеть не мог. Хотя дома я слушал с папой оперные арии и мог их исполнить свободно. И моим родителям вынесли вердикт: «У вашего ребёнка нет ни слуха, ни голоса. До свидания!» Папа не поверил этим «специалистам» и послал эту музыкальную школу куда подальше. А мама отвела меня к молодой учительнице музыки - дочери знакомых, которая недавно закончила консерваторию. Звали ее Изабелла Ильинична. Приезжаем к ней домой, и, как только она мне улыбнулась, мне захотелось для неё и спеть, и станцевать. После прослушивания она выходит к моей маме в соседнюю комнату и говорит: «У него абсолютный слух… Вы понимаете, что таких детей очень мало рождается. Он обязан заниматься музыкой».

- А я ещё читала, что однажды Вы ухо оторвали мальчику!

- Нууу, оторвал, было дело…

- А за что?

- За антисемитизм. Мне было девять лет. Один мальчик, который был на голову меня ниже, всё время меня задирал и говорил: «Давай подерёмся, давай подерёмся!» Я долгое время на него не обращал внимания, ну, бегает там, ну, вякает. Но в какой-то момент он начал мне говорить: «Ну что, жидёнок, слабо, да? Слабо, да?» И за волосы стал меня дёргать. Я хотел его как-то взять за шкирку, но из-за того что он маленького роста, он начал выворачиваться, а у меня же длинная рука и очень цепкие пальцы. Поэтому так случайно получилось, что я схватил его за ухо. Он в это время пытался меня ударить, и я со всей силы дёрнул! И ухо оторвалось! Фонтан крови, оры, крики! Меня к директору, естественно. И родителей вызвали. Ну и поставили на учёт в детскую комнату милиции. И я там был чуть ли не до того момента, пока не стал студентом. Но я приличный человек, это просто тогда так сложились обстоятельства. А что касается истории с мальчиком, то со мной даже женщина-коммунистка проводила воспитательную беседу и объясняла мне, что так нельзя делать. Но я ей сказал, что так будет со всеми, кому не понравится моя национальность.

- Хочу вернуться к теме родителей. Расскажите, сколько лет они прожили вместе?

- Всю жизнь! Они стали супругами за год до моего рождения, папе было 30 лет, а маме 26. Мама ушла, когда ей было всего 56 лет, а папа все оставшиеся годы жил со мной вместе, мы никогда с ним не разлучались. Папа у меня обладал прекрасным голосом, и в своё время его приняли без экзаменов во Львовскую музыкальную консерваторию, но не сложилось…

- А что случилось?

- Он попал в тяжелейшую аварию… Его сбил какой-то пьяница на машине, когда он катался на велосипеде. Он год пролежал в гипсе, но, благодаря своей спортивной подготовке, он выдержал всё, но остался без одной руки… Для него это была огромная психологическая травма, и он сказал себе, что не сможет быть артистом - как без руки на сцену выходить? Поэтому вернулся в полиграфию и стал выдающимся инженером-технологом, которого лично принимал министр полиграфии Советского Союза. Поэтому все свои душевные силы и хороший вкус он вкладывал в мои занятия музыкой.

- Семья же у Вас жила не очень богато… Что было самое дорогое в доме?

- Пианино и музыкальная аппаратура.

- А что родителям это стоило?

- Сначала не было ничего. Но, видя, что у них растёт музыкальный ребёнок, папа как-то договорился, чтобы в магазине музыки, пока там шла уборка, я мог играть на рояле и учиться. Потом родители взяли займ, чтобы купить мне пианино. Но хороший инструмент у меня появился тогда, когда я уже заканчивал музыкальное училище. Родители отдавали последние деньги, чтобы купить мне всё необходимое.

- После училища Вы поехали в Москву, как устраивались?

- Сложно, очень сложно, жил в общежитии, иногда приходилось ночевать в электричках и уезжать в депо, потому что засыпал… И съёмные квартиры были, и хозяйки, которые выставляли меня за дверь…

- За что?

- Одна хозяйка сдавала квартиру на первом этаже, а сама жила на втором. Однажды вечером она ввалилась в мою квартиру с шампанским, конфетами и говорит: “Давай послушаем музыку…” В итоге на следующее утро я собрал все свои манатки и переехал на время к другу. Ещё я снимал квартиру у глухой бабульки. Она была из старой московской интеллигенции, а в квартире пахло нафталином и старыми книгами, которых там было множество, и это для меня был рай. Но из-за того что она была глухой, я решил ей помочь и по всей квартире провёл разноцветные лампочки. Например, если звонил телефон, то лампочки загорались зелёным, а если звонок в дверь, то загорались красные лампочки. Так по цвету она видела, что происходит и на что ей реагировать. Я сам спаял эту схему, ей было очень приятно, что я так к ней внимателен. Иной раз она могла в мою комнату зайти и подложить какую-то книжечку в качестве рекомендации, и мне очень нравился этот её жест.

- Удивительно, что в 25 лет в Москве Вам удалось стать руководителем оркестра Москонцерта. Как так получилось?

- Я пришёл туда в качестве клавишника, и сразу меня не очень дружелюбно приняли. Потому что там работали все выдающиеся люди, по сравнению с ними я был никто. Меня, конечно, задевало такое пренебрежительное отношение к себе, но потом я перестал на это реагировать.

- А как же так получилось, что Вас повысили до руководителя?

- Наш оркестр должен был играть в программе «Мелодия друзей» с зарубежными артистами. Естественно, под пристальным вниманием Комитета госбезопасности. Мы должны были посетить с иностранными музыкантами и Красноярск, и Норильск, и Владивосток, и Хабаровск, и другие города. И вот представьте: собираются все музыканты, и каждый привозит свои ноты, аранжировки, которые нужно адаптировать к нашему оркестру. Поэтому я решил взять всю эту работу на себя, что-то переписывал, переделывал, но поскольку мне всё время говорили, что я запасной, то я не сильно рассчитывал на что-либо и не знал, какая у меня на концерте будет роль. И вот, когда мы летели в Красноярск, ко мне в самолёте подошёл кубинский певец и уточнил, нет ли у меня аранжировок, потому что он будет петь вместо другого музыканта, который по каким-то причинам не смог приехать на концерт. И пока мы летели четыре часа, я на коленках набросал ему ноты. Когда прилетели, я сразу же пошёл в концертный зал, чтобы подстроить все музыкальные инструменты под себя. Я потратил на это пару часов, но настрой у меня был боевой. И вот все приходят на репетицию, и я говорю музыкантам: «Вам придётся меня терпеть». У меня уже готовы ноты, настроены музыкальные инструменты, я встаю на подиум, взмахиваю рукой, и все музыканты начали играть. И так пошло-поехало. На первом концерте был аншлаг, и всё прошло как по маслу. А после выступления каждый музыкант подошёл и поблагодарил меня. Так мы отработали несколько концертов. Через несколько дней к нам прилетел руководитель, узнал о всех моих подвигах и поблагодарил меня за то, что я всех их спас. На что я ему ответил: «Я делаю то, что умею». Именно после этой поездки моя карьера пошла в гору и отношения у нас в команде стали намного лучше.

- Вы много работали с топовыми российскими звёздами. Как Вы думаете, в чём феномен Аллы Борисовны Пугачёвой?

- У неё могучая интуиция. И вот это особенное чутьё, как у хищника. Она не всегда делала то, что ей нравилось и чего ей хочется. Это вот как раз то, о чём я Грише Лепсу всегда толковал. Например, то, что ты любишь, какие-то приёмы, какие-то высокие ноты, не факт, что это любит зритель! Настоящий артист должен свой арсенал всё время наполнять и всё время быть в состоянии готовности к чему-то, ты должен переступать через себя в том числе. А вот Алла Борисовна всю свою сценическую жизнь именно этим жила. Она всё время создавала себя новую. С такими качествами в мире очень мало исполнителей. Может быть, ещё Мадонна... Алла относилась ко всему глубоко, даже если она не вникала в самую глубь идеи, она поощряла на это музыкантов и талантливых людей, которые были с ней рядом. Мы вдохновлялись этим и действовали. Это было очень здорово и интересно.

- А что Вы изменили в творчестве Ирины Аллегровой?

- Вместо трескотни и дешёвых драм-машинок у неё появилась большая классная живая музыка с навороченными драматическими аранжировками. На самом деле, в ней это всё есть, потому что она очень характерная певица, как драматическая актриса. Мы с ней в студии добились очень классных результатов, у нас получались с ней многие эксперименты. Всё это у неё прижилось, и даже вне моего участия у неё стали появляться песни именно в этом стиле. Я проложил эту дорожку, а она всё продолжает ехать по ней.

- Чем запомнилась работа с Александром Буйновым?

- Потрясающий человек. Его жизнелюбие, весёлость, приятность в общении меня поражали, и в этом был весь Саша. Он для меня праздничный соль-мажор, если говорить языком тональностей. Сашка всегда готов к приключениям. В этом его уникальность. Когда мы с ним встретились, то пришлось плотно поработать. Мы в 2012 году, с точки зрения сценографии, опередили время ровно на 10 лет вперёд. Если пересмотреть этот концерт сейчас, то всё будет очень актуально.

- Насколько сложно было работать со Стасом Михайловым?

- Мне несложно, а интересно. Хотя мне только ленивый не говорил о его тяжёлом характере, о том, какой он капризный, но ничего этого я не заметил. Очень много есть таких псевдоспециалистов, которые умеют аргументированно осуждать чужое творчество, по принципу русской поговорки: «В чужих руках всегда толще». Вот это как раз тот случай. Стас Михайлов откликался на мои творческие предложения, он был в диалоге со мной. Мы прекрасно прошли с ним большую дистанцию его кремлёвского концерта с очень сложными дуэтами, потому что у него специфические тембры и подобрать к нему партнёров не так просто. Но мы это сделали.

- Следующая тема - любовь. Любовь для музыканта - это вдохновение или проблема?

- Для меня вдохновение, хотя у всех по-разному. У кого-то это выливается в страшные проблемы. Но любовь должна порождать радость. Любовь должна порождать ещё одну любовь в разных формах. Ты влюбился в девушку, у тебя выросли крылья, ты пишешь музыку, и вот эта музыка должна пробуждать любовь в тех, кто её слушает. Если ты нарушаешь этот закон - “Получение ради дарования”, то ты сходишь с дистанции.

- Что Вы цените в женщине?

- Не поверите… Одну самую простую вещь – честность. Просто посмотреть друг другу в глаза и обсудить всё что угодно. Самое лучшее, что может быть в отношениях, – это не врать.

- А что Вас отталкивает в женщине? Ложь?

- Да, ложь отталкивает и ещё попытка быть не собой. Я не люблю плохих актрис.

- Можно ли простить измену?

- Можно! Это не значит, что я буду с ней дальше. Но в моей душе есть прощение, и она должна об этом знать. Потому что был момент, когда нас связывало какое-то очень красивое чувство, и я хочу, чтобы вот это осталось со мной.

- Идеальная женщина – это…?

- Это моя женщина. Это женщина, которую я люблю и которая разделяет со мной мой домашний очаг. Это женщина, которая вхожа в мой кабинет. Это женщина, которая со мной в мыслях, которой я могу позвонить за 5 тысяч километров, о которой я подумаю, что мы недавно с ней разговаривали, но на самом деле не разговаривали, но я уже с ней мысленно поговорил. Вот это моя женщина. Это тот человек, который может со мной пройти большой путь.

- Как Вы познакомились с супругой?

- Это был период, когда мы с Гришей только становились на ноги. С Гришкой она дружила, по-моему, даже больше, чем со мной. Она всегда его защищала, когда я злился на него по каким-то причинам. Она говорила мне: «Не тронь Гришу!» Мы развиваемся, у нас тоже были разные беды и победы, которые мы вместе проходили. К тому же у нас прекрасные дети.

- Вы же вместе?

- Да

- А сколько лет Вы вместе?

- Лет тридцать, наверное.

- Тридцать лет?! Чья это заслуга в первую очередь?

- Моей жены.

- Что ей пришлось пережить в этом союзе?

- Ой, чего ей только не пришлось… Многое она пережила со мной. У нас двое прекрасных сыновей, дочь, и она посвятила всю себя детям. И у неё хватает времени и на меня, хотя не всегда. Поэтому в том, что наш союз выдержал какие-то испытания, это её заслуга целиком. Я для этого тоже, конечно, проводил определённую работу, но не так, как она…

- Как Вы считаете, как нужно правильно воспитывать детей?

- Как ни парадоксально, самое главное – научить их говорить слово «нет». Потому что твоё «нет» должно быть аргументированным, оно должно быть твоим решением. И вот то, чему я учу их, это умение принять решение. Сначала успокоить свои эмоции, засунуть весь свой пыл в котелок и, прежде чем выпустить этот пар, решить вопросы на уровне математической формулы и разложить ситуацию перед собой. Подумать, как поступить в этом случае, а что решить в другом. В голове должно быть как в шахматной партии, то есть сначала думаешь, а потом ходишь, а не наоборот. Вот этому я их и учу, и в этом как раз и заключается сила слова «нет».

- Какой путь выбрали Ваши дети? Они в музыке?

- Нет. Арсений увлечён машинами, автомобилями, это у него с детства. Сева изучает право, я думаю, что он вообще будущий политик. Аня очень талантливая девочка, она такая артистическая натура, прекрасно рисует, занимается верховой ездой. Я не стремлюсь их сделать музыкантами, тем более что мы живём далеко друг от друга. Просто раньше это не было препятствием для общения, но вот с началом специальной военной операции мы оторваны друг от друга, и это сложно…

- А где они живут?

- Они живут за рубежом, а я здесь. Сейчас есть сложности, они временные, но они есть, но мы это всё переживём. Я, когда начал ездить на Донбасс, сначала скрыл это от детей, чтобы не было лишних волнений, но потом, когда они узнали, то загордились мною и тем, что я способен на это. Я порой езжу к ребятам в самые горячие точки, сажусь за руль и еду прямо в самое пекло.

- Вы там выступаете?

- Я не только выступаю, но и занимаюсь гуманитарной деятельностью. То есть у меня там большая миссия на самом деле, плюс помощь беженцам, помощь тем, кто остался без крова над головой. Большая работа, поэтому занимаюсь ею, но я это не выставляю напоказ… Понимаете, когда твоя страна переживает такие сложные времена, ты не имеешь права какие-то движения своей души превращать в разменную монету для достижения популярности или ещё чего-то. Поэтому все эти фотографии коробок с гуманитаркой и так далее - это на самом деле все обезьяньи подвывания. Этого нельзя делать. Ты должен делать то, что ты должен, являясь гражданином своей страны, и это вовсе не повод для рисовки. Не так давно по возвращении домой я написал песню, которая называется «Дети войны». А это же моя тема, потому что моя мама - дитя войны, а это уже новое поколение детей войны. И я посвятил песню погибшим деткам Донбасса.

- Вы счастливый человек?

- Да! Потому что я занимаюсь любимым делом и имею возможность любить.